Неточные совпадения
— Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только что, застал полковой командир в собрании подполковника Леха. Разорался
на него так, что
на соборной площади было слышно. А Лех пьян, как змий, не может папу-маму выговорить. Стоит
на месте и качается, руки за спину заложил. А Шульгович как рявкнет
на него: «Когда разговариваете с полковым командиром, извольте руки
на заднице не держать!» И прислуга здесь же была.
— Говорится: господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина более
задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек. Что же теперь: али бог с него
на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
Так, вполне душевно здоровый и старый уже человек, только оттого, что
на него надета какая-нибудь побрякушка или шутовской наряд, ключи
на заднице или голубая лента, приличная только для наряжающейся девочки, и ему внушено при этом, что он генерал, камергер, андреевский кавалер или тому подобная глупость, вдруг делается от этого самоуверен, горд и даже счастлив, или, наоборот оттого, что лишается или не получает ожидаемой побрякушки и клички, становится печальным и несчастным, так что даже заболевает.
— Нет, погоди, что я
на базаре-то слыхал! Будто раскапывали это кладбище, что под горой, так что ж ты думаешь? — все покойники окарач стоят,
на четвереньках, как медведи. И какие барины, так те в мундирах, а какие мужики и мещане, так те совсем голые, в чем мать родила, так голой
задницей в небо и уставились. Ей-Богу, правда, провалиться мне
на этом месте. Смехота!
— Я — пес бездомный, короткохвостый, а народ состоит из цепных собак,
на хвосте каждого репья много: жены, дети, гармошки, калошки. И каждая собачка обожает свою конуру. Не поверят. У нас — у Морозова
на фабрике — было дело! Кто впереди идет, того по лбу бьют, а лоб — не
задница, долго саднится.
Чужая рука расстегивала единственную пуговицу, портки спадали, и мужицкая тощая
задница бесстыдно выходила
на свет. Пороли легко, единственно для острастки, и настроение было смешливое. Уходя, солдаты затянули лихую песню, и те, что ближе были к телегам с арестованными мужиками, подмаргивали им. Было это осенью, и тучи низко ползли над черным жнивьем. И все они ушли в город, к свету, а деревня осталась все там же, под низким небом, среди темных, размытых, глинистых полей с коротким и редким жнивьем.
— А стану я у вас в колхозе так работать? Я буду стараться, а рядом другой зевать будет да
задницу чесать? Как я его заставлю? А что наработаем,
на всех делить будете. Нет, гражданин, не пойду к вам. Я люблю работать, не люблю сложа руки сидеть. Потому у меня и много всего.
Высшее правительство огромного христианского государства, 19 веков после Христа, ничего не могло придумать более полезного, умного и нравственного для противодействия нарушениям законов, как то, чтобы людей, нарушавших законы, взрослых и иногда старых людей, оголять, валить
на пол и бить прутьями по
заднице [И почему именно этот глупый, дикий прием причинения боли, а не какой-нибудь другой: колоть иголками плечи или какое-либо другое место тела, сжимать в тиски руки или ноги или еще что-нибудь подобное?].